Монстры и психи под маской гениев

Чайки – птицы, которые обитают стаями. Так и спектакли по несчастной чеховской пьесе вторую сотню лет машут крылами над российской сценой. И вот от стаи отделился редкий экземпляр – "Чайка" Юрия Бутусова, поставленная в театре "Сатирикон", сорвавшая "Золотую маску" и показанная на сцене "Глобуса" в рамках фестиваля "Новосибирские сезоны".

Взрыв хохота раздается в зале после слов доктора Дорна "не знаю, может, я чего-то не понимаю или сошел с ума…". Это что-то декадентское! Оно полезно тому, кто еще не излечился от любви к театру. Никаких иллюзий на сей счет пятидесятилетний режиссер не оставляет. Театр у него – это пожирающее талант чудовище, которому служат изгои с извращенной психикой, утратившие остатки человеческого. Постулат доказывается с бешено колотящимся сердцем, при сбившемся дыхании, на срыве голоса, в конвульсиях и корчах, как и полагается в сумасшедшем доме. В финале каждого акта на сцену врывается бешеный Бутусов, чтобы вмешаться в процесс – крушит декорацию, дергается в пляске смерти, выкрикивает в микрофон нечленораздельные выкрики. Иногда это происходит на фоне двух Маш, синхронно катающихся по ковру. "Как все нервны" – констатирует доктор Дорн, применяя щадящий эвфемизм для обозначения порока, а потом увозит на тележке всю эту братию – сваленных в груду кукол с торчащими конечностями.

Нет в таком театре счастья, ради которого только и стоит жить, – творчества. Нет и любви, о которой говорят на разные лады, ни разу не испытав. "Чудный мир" – это разруха, как в головах, так и на сцене, захламленной обломками реквизита, обрывками бумаги, ошметками тряпок, всякими клочками по закоулочкам, из которых никаких стихов не растет. Здесь рвут на груди рубаху для ублажения себя любимого, участвуя в непрерывном телешоу – то "Званый ужин", то "Минута славы", то "Пусть говорят". Каждый мнит себя звездой, жаждет публики, изощряется в самопиаре, притворяется штучным товаром, существует в формате монолога, не видя и не слыша партнера. У каждого есть свой выход, своя реприза, свой конек: Сорин выплывает весь в белом, аки ангел на колеснице; Треплев бегает окровавленный, с перемотанной башкой; Дорн косит под Баскова, и все косят под Аркадину, одеваясь, как она, в черное, в том числе и Маша. Не важно, кто есть кто, одного и того же персонажа играют несколько исполнителей, которые меняются ролями, раздваиваются, множатся и окончательно теряют лицо.

Сидят за пышным столом, заваленным бутафорскими яствами, а ты ждешь, кто же наконец его остервенело перевернет. Таковым оказывается Тригорин, но и он не чувствует границы, за которой интимное, сокровенное, выстраданное переходит в публичное, картинное, напоказ. Только что исповедывался перед Ниной, и сам не заметил, как, улегшись на очищенный от реквизита стол, как на подиум, сделался режиссером, лепящим будущую звезду, придумывающим выход поэффектнее. Он готов поставить спектакль в любом жанре, лишь бы был коммерчески успешным, – трагедия или фарс, а лучше хоррор, мелодрама, детектив, мыльная опера. "Сюжет для небольшого рассказа" проигрывается пять раз, сей прием активно эксплуатируется на протяжение всего спектакля, дорастая до гротеска с брызганьем слюной и судорогами на полу. Финал "Чайки" также вариативен: то Нина убивает Треплева из ружья, то за него стреляется Бутусов, утирая с лица пот-кровь, то он вешается на веревках, которые только что были качелями. Тем самым нам дают понять, что если теперь и ставить обтрепанную "Чайку", то только так, с глумлением над пьесой и самими собой.

"Сегодня нельзя ставить пьесу так, как она написана", – любят говорить о классических текстах модные режиссеры. Но "Чайку", кажется, и не ставили так, как она написана. А написана она с презрением к театру, с отвращением к лепету начинающих звездулек, со стебом над прекраснодушными мечтаниями заречных и треплевых, которые продают душу при первом удобном случае. Лучшие режиссеры высекали из этого стеба и жизнь, и слезы, и любовь (двадцать лет спустя новосибирские театралы говорят, что лучшей "Чайки", чем тогда у Сергея Афанасьева, они так и не видели). Новое время – новые песни.

Кровь у них клюквенная, снег бумажный, фрукты пластмассовые. Отсутствие в объекте исследования хоть чего-то (на)стоящего делает скучным сам объект. В таком театре, как и в спектакле, о нем рассказывающем, довлеет фальшивая театральность, жирные мазки, чтобы видно было с галерки, слышно из подвала. О проблеме рассказано ее же средствами, что не волнует нисколько, а только раздражает.

Нет-нет да и мелькнет гуру Бутусова Някрошюс. Московские критики как сговорились, в качестве някрошюсовской метафоры упоминают в рецензиях шелестящий на дереве пакет. Прочие находки, видать, потонули в избыточности аттракционов. Но неотвратимо навевает Някрошюса магическая музыка Фаустаса Латенаса, правда, там она была воздухом, а здесь – всего лишь качественное звуковое сопровождение.

Несколько лет назад на этой же сцене был показан "Вишневый сад" литовского гения. Шесть часов пролетали стремительно, мы еле дождались следующего вечера, чтобы посмотреть спектакль еще раз. А к финалу сатириконовского действа создается ощущение, что на тебя напала чайка и долбит клювом в темечко. Как-то затруднительны четыре часа непрерывных воплей, даже если вопят о наболевшем. Да и вообще, чужая боль потрясает, когда она безмолвна.

Они приговорены к театру и обречены на театр. Они волокут свои кресты, пригвожденные к ним чужой волей. А нам-то что? Мы люди простые: едим, пьем, спим, в офис ходим с понедельника по пятницу. Нам, людям простым, ваши пляски смерти по барабану. Пляшите их в узких кругах себе подобных.